Большая Тёрка / Мысли /
полдень понедельника, суета осенняя
На Ядринцевской, а так же и Каменской,
в доме номер сорок четыре,
вновь стою у подъзда с Анечкой:
жду у Музы прямого эфира.
Кружит ветер листы запоздалые,
на асфальте разводы от шин;
реклама торопится малое
донести до прохожих с витрин.
Я шапчонку ищу у «Биззончика,»
чтобы глубже на уши тянуть:
ну, а мимо грохочет вагончиком
жёлтый Маз, нагоняющий жуть.
Город строится, лезет всё выше,
подпирая небесную твердь:
голубей прогоняя с крышей
в городскую свою круговерть.
По‑над городом краны китайские,
руки стрел своих вдаль протянув:
строят, строят чертоги шанхайские, -
разгоняя осеннюю муть.
По Ядринцевской, а так же и Каменской,
по асфальту машины снуют:
я ищу с торопливою Анечкой
магазинчик с эмблемой «Уют...»
Я не дитя, но избалован,
и всё ж никак не разобрать:
коль я ни разу не целован, -
за что меня Вы наказать
Надумали? Вы не целуйте мои руки,
на шею я обузы не хочу;
любить же Вас, — сплошные муки:
увы, сударыня, я жду!
Ну, для чего Вам? Не игрушка,
и не другой пушной зверёк:
убрали б руку Вы с макушки,
и отложили б на денёк
Все разговоры, обещанья,
слезливых Ваших похотливых губ:
я Вам не верю, и в признаньях
бываю я порою груб.
Ну, что с того, — что я Медведь?
Вы уж на Машу не похожи, -
Вы продолжаете реветь:
- «Я Вас люблю! О, правый боже!..»
Сет закончился четвёртым,
и подошва вновь на корте:
- «Чёрт побрал бы, дядя Гоша!
Загонял меня, хороший!
От Души гонял сегодня, -
словно в праздник новогодний:
улыбайся, улыбайся!
Но смотри, — не зазнавайся!
Будет время, — расквитаюсь;
нет, ну что Ты, точно, каюсь:
брать китайский адидас
лучше б было — про запас!
Там, наверно, на развес
продают сегодня обувь.
В дождь попал, — и вышел весь:
без подошвы шлёпать чтобы!..»
навеяно валенками, осенние рисунки
В старом доме флигель есть,
там стоит сундук сокровищ;
их совсем не перечесть, -
и из сердца не изгонишь.
Бабки старое тряпьё,
шутовской колпак от деда:
рядом ржавое ружьё,
что стреляло до победы.
Сарафаны и сюртук,
часть кокошника и фрак;
из чугуна там утюг:
мой поношенный пиджак.
Милы сердцу те вещицы,
в них старинная судьба.
Их хранили до Седьмицы,
иль до Страшного суда?
Я не знаю ни ответов,
ни вопросов почему:
мы храним страницы эти,
как забытую судьбу?
Важно только для себя
уяснить причину эту:
дом Твой там, где и семья, -
по традициям Завета...
Приходи ко мне под вечер,
струны я не буду рвать:
с саксофоном нежным встреча
будет больше волновать.
Подыграю блюз Души,
пропоёшь куплет из сказки:
расцветут в сердцах огни,
и куплет закончим лаской.
А под утренним дождём,
в рыжеватых листьях клёна,
побежим мы под зонтом, -
по дорожке, что знакома.
Мимо утреннего парка,
к остановочке Души:
ждём от Осени подарка, -
от сердец — большой Любви...
последняя возможно поездка, осень, слякоть, дороги
Брошена на стуле телогрейка,
сапоги отправлены в подвал;
у подъезда ждёт меня скамейка:
от скитаний я уже устал.
Город улыбается огнями
по проспекту мчашихся машин:
вечером соседи узнавали,
что опять вернулся без седин.
Да, откуда взяться им, — обрит,
на главе лишь лысинка сияет:
ничего в Душе уж не болит, -
да ничто сейчас и не терзает.
Позади остались километры
брошеных дорог и деревень,
и вождей забытые портреты, -
в рамках временем загаженных идей.
Не политик, — нет: я Гражданин.
Тот, кому событий бег не безразличен;
замирает Совесть у витрин:
тех, чьих златый свет давно обычен...
и смех, и грех, и нет восторга...
Милиция, полиция, а может, — жандармерия,
кружили Даму у двери, срывая бижутерию...
Толпа зевак стояла рядом, а некто пальцем шевелил,
и ухмылялся так злорадно, что рожей был совсем дебил.
Уютный сервис обещая, на нары нас толпой ведут:
водой прохладной обливая, медаль героя, что ль дадут?
Нам демократы для чего? Читать словесы мы умеем, -
но так не поняли того, что для могил в плебеях зреем.
Ура, ура! Нас замечают, когда на выборы идём!
По головам деньгу считают: — «Вперёд, друзья: мы доплывём!..»
Наука, чинуши, Наука и техника
Разумный в мухе видит серость,
глупец считает мух на потолке;
богач оценит в мухе ленность, -
герой сочтёт, что мир на волоске.
Забавны были б рассужденья,
коль это б было не о нас.
Вот Человек, — венец Творенья,
а мух считает каждый час.
Да что там мухи! Посмотрите:
один студент прибор создал,
а умный дядя под софитом
куда‑то там его послал!
Мы отдаём, всё что имеем,
и отдаём же задарма;
своих мы гениев не ценим:
богатых хвалим, — несть числа!..
Остановка, пять часов утра,
ни одной живой души не видно;
топать на работу мне пора:
спать так хочется! Обидно
То, что не успел, закончить я вчера, -
ждёт меня и мучает подспудно,
и в начале пятого часа
мне не терпится продвинуть утро.
Надоело всё, включая ветер,
в шею подгоняющий меня:
средний день недели на проспекте, -
в пять часов обычного утра...
вечер, вторник, сосед, самогон
Скучный вечер вторника, однако;
льётся в ванне вновь горячая вода:
некуда спешить, и виновата
кровь, что в жилах мёрзнет иногда.
Виски на столе, кусок лимона,
на ковре отброшен календарь:
в корридоре запах самогона
и сосед, шипящий громко: — «Тварь!..»
Столь любезно он подругу кличет,
у двери снимая сапоги:
меня, конечно, это не колышет, -
только капает маленько на мозги.
Неужели вечером, во вторник,
до двери спокойно не дойти?
Ни минуты в тишине, негодник, -
так не смог с подругой провести.
И бубнит, бубнит опять за стенкой, -
двигает, зараза, древний стул:
- «Прогнала б его сегодня, бабка Ленка!»
Я б спокойно хоть сейчас уснул...
Аллеи тишина звенит в ушах,
высокий клён печален и раздетый:
витает сонм строптивых мыслей, и в глазах
мелькают строки умерших поэтов.
Слова. Как много их, — то радостных,
сумбурных и смешливых:
а то жестоких, праздных и слепых,
случайно брошенных, и просто негативных.
Перебираю их, откладывая в строки,
из них пытаюсь стройное собрать:
а клён смеётся рядом одинокий, -
бросая листьев рыжих свою рать.
Ему смешно, и впрочем, всё равно:
быть может потому, что одинокий?
Ему не нужно лазать ни в окно, -
ни подбирать Любви сухие строки.
Вокруг него иду, и с каждою минутой
в Душе моей становится смешней:
зачем слова ищу, коли уста сомкнуты
в аллее рыжей осени моей?..
С пряным запахом сена
по тропинке иду:
может быть перемены
я сегодня найду.
Тихо шепчет листва
над тропинкою здесь:
над главой облака
унесут мою спесь.
И останется мне
только солнца глоток:
в кучерявом дымке
у берёзовых ног.
На лужайке у пня
скачет серая белка:
видно хочет меня
рассмешить, как пострелка.
Я её не гоню:
рыжий хвост на ладони,
ей орешков даю, -
пусть детишек накормит.
Закрывает страничку
за собою сентябрь:
я с Душой перекличку
отложу на октябрь.
С пряным запахом сена
возвращаюсь домой:
там ведь ждут перемены, -
я сегодня другой...
Качнулся маятник Души,
простая вспомнилась минута:
мы с Вами были так юны, -
по лугу бегали разуты.
Берёз раздетых стройный ряд
смотрел на нас без удивленья:
не мы последние сейчас
меж них искали наслажденья.
Запах сена, пряной мяты,
кружил нам головы в стогах;
мы были юны, виноваты
во всех чудесных но, — грехах.
Кружилась сонная листва,
и журавлиный клин над лесом
забрал ту сказку в никуда, -
бросая крики в поднебесье.
Качнулся маятник Души,
простая вспомнилась минута:
мы с Вами были влюблены,
да и сейчас Душа, — разута...
Город в ожидании меня
дождём укрылся в осени желанной,
на улочках прохожие спеша, -
обходят лужи со стараньем.
Немых картинок суета
воспоминания тревожат,
и детской прелестью маня, -
мелькают в лицах у прохожих.
А дождь идёт, а дождь идёт,
смывает старые грехи;
на перекрёстках слёзы льёт:
его объятия легки.
А я сижу и наблюдаю,
в кафешке старой у окна, -
и мне не хочется, я знаю,
с дождём встречаться без зонта...
безумная реклама, Джаз, было б смешно
Задумчива Она была и хороша,
в очах её прекрасных крылись сновиденья,
и пела с жаждою так ангельски Душа;
Любви ждала, и ярких откровений.
Шёл фестиваля день второй,
а фестиваль был боди‑арта:
там «Старый город» тёк конъячною рекой, -
был яркий праздник «боди» и азарта.
Резвились сказкой линии вдоль тел,
и пламенели щёчки у подруги;
а я, — так в нетерпении «горел:»
как жеребец под жёсткою подпругой.
Ах, боди‑арт; ах, боди‑арт!
Тебя смотреть, — не в одиночку!
Идёшь домой, в глазах — азарт;
в постели только многоточия!..
Я уйду в никуда,
дверью хлопать не буду;
я уйду в никогда,
обо мне пусть забудут;
я уйду не сейчас,
а быть может и завтра;
я уйду в тот же час,
когда кончится вахта;
я уйду, пусть не плачут,
обо мне не друзья;
я уйду, это значит,
я уйду навсегда;
я уйду на рассвете,
с прозрачной росою;
я уйду лишь тогда,
когда тело обмоют...
Смеялся Паяц на одной вечеринке,
играя на скрипке чужое тангО:
а рядом кружила, дробясь на хитринки,
какая‑то Дама в вечернем манто...
Ту Даму, что звали порой Коломбина,
знавал здесь не каждый, — но каждый был рад:
на личике том, что довольно картинно, -
сияла улыбка, был ласковым взгляд...
Была баронессой и светскою львицей,
но видимо с ней пошутила Судьба:
теперь нам играет комедию в лицах, -
с улыбкою счастливою но, — иногда...
Дождь. Дождь опять за окном,
узоры рисует и лилии;
за запотевшим частично стеклом
мир рекламой забит в изобилии.
И сверкает неоновым блеском,
и взывает к прохожим она:
- «Покупая здесь пиво, не тресни, -
над своим организмом шутя!»
Тампаксы, пиво, колготки,
шампуни, лекарства глоток:
и женщин безумные фотки, -
поставлено всё на поток.
Засилье её впечатляет,
продажи растут день от дня:
никто уже точно не знает, -
зачем нам реклама нужна.
А дождик всё плачет узорами,
вот ему рекламировать нечего:
его не продашь без позора Ты, -
ни утром, ни днём, и ни вечером...
С утра мне сырость напророчив,
Тоска уж в кресле разлеглась:
- «Что делал Ты сегодня ночью?
Стихи шептал? Что за напасть!
Вчера, я помню, Ты стыдился, -
то робок был, то страстен так:
ужели, Друг мой, Ты влюбился?
Нельзя любить же натощак!
Попробуй шанежку, — она
добавит сладких ощущений;
не хочешь шанежки? Вина
плесни в стакан для откровений!
Да, вижу: с головой
проблемы, Друг мой милый!
Не порть, пожалуйста, Ты свой
степенный имидж, — будь мужчиной!»
От монолога я её,
признаться, чуть не обалдел!
Сидит с утра, хохочет всё!
- «Да Ты, Тоска, — не мой удел!..»
.. И тихо капала слеза,
шепча в полёте: — «Я Твоя!..»
Красиво то, что редко видим;
и ищем то, что нам под стать:
в Любви скоромного не чиним, -
на Душу чаще — наплевать.
Теряем то, что обретали,
и разбираем по частям
чужие Судьбы на детали:
не так уж ведомые нам.
С огнём огня мы ищем след,
свечи не трогая чужой:
идём туда, где знаний свет
обретший Дух не ждёт покой.
Дерзаем там, где нас не ждут
и копим странные ошибки:
к чему вот только приведут
сии дороги в жизни зыбкой?
Нам не дано узнать сейчас, -
а что нас ждёт? Сей путь неведом:
но пусть не гаснет в этот час
тот уголёк, что дарит свет нам.
Его поддерживать стараясь
Душа стремится, что есть сил:
я с ним знаком, и удивляюсь, -
как я его не потушил.
Но он не тлеет, а горит,
и с каждым днём всё ярче будто;
и в сердце кто‑то уж стучит:
- «Открой, Дружок, настало утро!..»
Я Вас тесал, в руке меняя
поочерёдно: молоток,
стамеску, часть себя я
хвалил, — не важен был итог!
И вышла девушка с веслом;
лицом столь дивна и забавна,
как не был б я себе льстецом:
- «Шедевр! Фея, словно Павна!»
Так любый мне в моей Душе,
ручей мой сладкий и прекрасный:
я видел Вас живой во сне, -
ведь я старался не напрасно.
Закончив это любованье,
стамеску отложив, я в Вас
узрел объект для обожанья:
как глуп я был! Не ровен час
Увидеть всех трудов конец;
отдавши хладному Творенью
столь дивный лавровый венец,
что я копил в Душе для лицезренья,
И понял я, — был лишним инструмент,
но не стамеска, нет, — весло!
Увы, увы! Пришёл момент:
я молот взял, и отлегло
Всё лишнее — на пол.
И вместе с ним всё остальное:
Уж если хочешь быть Ты зол, -
не соглашайся на благое!..
Когда поэт богатым был?
Увы, — не в наше, помню, время;
в двадцатом веке чаще пил, -
чем знаний перл бросал, как семя.
Его богатство коли мерять,
не хватит всё же кошеля:
закрой в Душе тихонько двери, -
но в ней увидишь лишь себя.
Зачем считать мне медный грош?
Его не хватит на «осьмушку,»
закрой глаза: и Ты найдёшь
в Душе прекрасную подружку!
Когда поэт богатым слыл?
Наверно всё же, — после смерти;
его признанья Свет не чтил:
хотите — верьте, иль не верьте!
Поэтом можешь Ты не быть,
коль Гражданином быть не связан;
но вот с Души свой мат излить
в глубокий омут Ты обязан...